Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не чаял Аввакум, что радоваться станет, позрев на палача.
– Ужели не признал? Ужель забыл меня, Иван?
– Ага, распоп явился? – зубами скрипнул. – Сучий сын… Из-за тебя мне наказанье! Сам как сиделец тут…
И саблю выхватил, в глазах огонь! Ум встрепенулся, однако же душа возликовала!
– А заруби меня! – и шею под клинок подставил. – Эй, братия, позри!..
Елагин саблю в ножны бросил.
– Будь моя воля! Как жаль, не спек тебя на дыбе… Да ныне велено не трогать!
– Кем велено, Иван?
– Самим царем!
– Ну, полно врать! Ворота открывай, се я вернулся и по доброй воле…
– Попался в мне вчера! Ужо в я казнь устроил!..
– Что ж ныне приключилось?
– Указ пришел, зла и насилья не чинить. Вон с глаз моих!
Успел Тишайший, упредил, но вострый ум в сей миг иначе толковал указ: коль не чинить насилья, знать делай все, что вздумаешь. Наказанный Елагин погряз во злобе, а зло творит ребячью несмышленость.
– Добро, Иван, сие понятно, – распоп участлив был. – Ты муж служивый, подневольный. Коль есть указ, так исполняй, – и мимо полуголовы в ворота. – Зла и насилья не чини, не то царю скажу. А ныне в сруб пошел. Горюю вот, жива ли братия? Духовник, старец Епифаний?
Стрелецкий полуголова стоял с открытым ртом.
А Аввакум скорее к срубу, там встал на четвереньки и, верно, будто пес, стал снег отрывать от входа. Пилат снаружи запирал, чтоб узники не зрели света, лишь раз в седмицу двери открывали, давали хлеб с водой, зимою же со льдом, и так из года в год. Безмолвные страдальцы не роптали, молились тут, сходились в рукопашной с хладом, вкушали то, что Бог послал и тут же испражнялись. И токмо тесен был сей темный мир, и посему не свычен – все остальное было, как во всей России.
Великотелый Лазарь, казненный, как и старец, помимо речи, давно уж слух утратил, зренье и ныне восседал средь сруба, словно болван. Однако Епифаний, напротив, во мраке видеть стал и Аввакума в тот час признал, однако же рукою заслонился и вдруг отчетливо сказал:
– Дверь затвори, брат. Света много…
Сомнение возникло: уж старец се ли, безъязыкий?
– Да ты ли, отче Епифаний? – он дверь прикрыл.
– Да я, брат Аввакуме…
– А как же говоришь, коли язык?..
– Отрос язык…
– Ох, святый Боже! – в ноги повалился. – Воистину, святой! Аз, грешный протопоп, сие свидетельствую!
– Ну, будет, брат. Добро, живым вернулся…
По голове погладил, и Аввакум в тот час заснул прямо у ног духовника. И сон ему приснился, дурной, греховный, будто в постели он, на пуховой перине, укрыт лебяжьим одеялом и все бело – вовек не почивал подобно! Пожалуй, ложе патриарха, широко и просторно, и так блаженно и легко. Но обернулся – свят-свят! – рядом не Марковна – вдова Скорбящая! Растелешена и простоволоса, рукою к себе манит, поди ко мне, духовник, позри, как я прекрасна. Да вдруг как закричит – дитя хочу! Дитя хочу! И в тот же миг проснулся, в поту и страхе.
– Боже, сохрани!
– Кричишь во сне, измучилась душа, – услышал голос старца.
– Помилуй, отче! – и к руке припал. – Заснул я невзначай… Покаяться хочу. Уж год без покаянья, в грехах погряз, аки в грязи…
– Ты ровно блудный сын…
– Ох, наболело – страсть! Терпение утратил.
– Ну, с Богом, коли так.
Он спохватился и котомку скинул.
– Безмудрый я! Невежда неспособный! Нет мне прощенья перед людьми и Богом… Вот в сих руках была святыня! Евангелие Матфея, собственноручно писано. Господь послал, никак иначе! Я в тот же час узнал, откуда у разбойников святыня – из Приданого Софьи!.. Нет бы назад бежать в тот час, к тебе, да я в Москву пошел. Гордыня обуяла, замыслил отыскать всю Истину и у царя отнять, поскольку недостоин. Владея Истиной, мы бы Россию всколыхнули! Народ бы встал против царя и новой веры!.. Да неразумный был, утратил! Не то, что Истину, но и ее частицу – Евангелие Матфея. За журавлем погнался и выпустил синицу… Казни меня!
Чувств не сдержавши, Аввакум заплакал, а Епифаний тяжело вздохнул:
– Се худо, брат… Ты верно мыслишь, мы бы всколыхнули не токмо Русь – весь православный мир… Ну, ладно, не сыскал Приданого, но как же ты Евангелие утратил?
– К тебе уж из Москвы бежал… В часовенке схватили…
– А где Приданое теперь? В Успенском?
– Да нет его в Успенском! Нет его и там, куда спрятал царь. Одна утеха нам, отняли Истину. Тишайший ею не владеет! И злобен по сему и гневен! Меня упрятал в яму…
Старец вскочил, потом сломался пополам и тихо сел.
– Кто же отнял?
Исповедальник слезы вытер.
– Неведомо сие. Слыхал, болтают, мол, де, греки Приданое забрали. Не зря их туча налетела, попы, митрополиты, Паисий Лигарид. Никто не может сладить, творят, что вздумают… Иные говорят – поляки умыкнули, тогда еще… А государь не знал и лишь теперь хватился… Аще есть муж один, боярин Вячеславов. Служил в приказе у Бориса, казну хранил… Сдается мне, он Истиной владеет. Молва была, Тишайший замуровал его и ежедневно пытает сквозь окно. То ли как вора, то ль за что еще…
– В сем срубе сидя, нам не прознать, где Истина сокрыта…
– Коль надобно бежать, то побегу опять!
Почудилось, во тьме глаза его блеснули, глас старческий стал строг.
– Покуда нет нужды! Кто отнял Истину, тот знает, что сотворил. И верно, так упрятал, и в век не сыщешь. След обождать. Коль похититель сей достойный муж и праведник, о Приданом и слова не услышишь. Се будет наш товарищ. А ежели он вор и проходимец, тем паче, иноземный поп, чрез год иль два молва пойдет, хоть уши затыкай, – испил воды и помолчал. – Ты вот что мне скажи… Почто Тишайший отпустил тебя? И вольным будучи, зачем ты в Пустозерск вернулся?
– Ох, отче Епифаний, сие беда! Сгубить замыслил! Покуда в яме я – царю опасен; на воле же – глаза всяк колет, мол, сговорился с государем, отрекся от судьбы и от раскола! Не отрекался я!
– Да верю, брат… Хитро, хитро придумано. Да мыслю я, сгубить замыслил не тебя – суть, весь раскол. Пока нас в срубах жег, пока в воде топил, мы крепость не теряли. Народ, позревший на сие, неправду видел, укреплялся и следовал за нами, в огонь и в воду. А ныне на Руси кто добровольно на костер взойдет, егда сам Аввакум на воле?
– И по сему я в Пустозерске.
– Ну, государь Тишайший! Какие сети сплел, ловушек сколь поставил! Куда бы ни ступил, повсюду волчьи ямы… Откуда хитростей набрался?
– А немцы научили! Их при дворе полно…
Молитвенник и схимник-душевидец, великий прозорливец, чьих слов страшились царь и иерархи, вдруг замолчал, ибо растерян был. Пожалуй, час сидел безмолвным, и чудилось, заснул иль вновь утратил речь, однако глубоко вздохнул и вопросил с тоской:
– Что станем делать, брат?
– За сим я и пришел. Коль надобно, в Москву уйду, чтоб Истину сыскать. А то юродивым прикинусь, чтобы срамить царя и вдохновлять народ. Коль пострадать за веру – до смерти пострадаю, вкупе с тобой. Как скажешь, отче, так и будет.
Но старец будто бы не внял.
– Ты сон царю поведал?
– Какой? – распоп насторожился, поскольку вспомнил, как возлежал на ложе со вдовой.
– Видение мне было? Коль царь возьмет жену…
– Поведал!
– И что же он сказал?
Он лишь вздохнул протяжно.
– Отверг и посмеялся. Мол, жажду, чтоб сын антихристова семя пошел дальше меня.
– Не вразумел, Тишайший… Ну, что же, Аввакум, молиться будем, дабы сон не сбылся.
– Что с Русью станет, отче? Душа горит! А лучше в тело!.. Царь не поверил, но я-то зрю: коль веру раскололи – расколют и Россию. Весь путь обратный думал… Господь карает нас? А может, дьявол?.. О, Господи, прости… Сам говорю народу, карает за измену, отступников казнит, христопродавцев и никониан. Но ведь, послушай, старче, и до раскола были сии страсти! То татарва, то шведы и поляки. И сами меж собой!.. В тыща шесть сот шести десят шестым году от рождества Христова антихриста мы ждали. Де, мол, лета сровнялись с числом зверя… А ежели антихрист давно на Русь пришел?
– Ты верно мыслишь, Аввакум, – с тоскою молвил Епифаний. – Я тако ж думаю. Да токмо все молчал, чтоб не смущать тебя… Пришел Князь Тьмы и панствует доныне. Отсюда все – попы-отступники, изменники-цари, народ без веры в Бога. Пришел антихрист… Но разум мой, душа противятся сему и вопрошают: почто Господь-то допустил? Свой дом ему отдал, святую Русь, рабов своих, любимых чад. Сколь храмов каменных под небо вознеслось, а сколь монастырей! В единый миг в колокола ударят – звенит земля из края в край, молитвенным покровом укроется Россия – не подступиться дьяволу! И чудилось, не смолкнет литургия! – духовник Епифаний склонился к уху и жарко зашептал: – Что сотворилось, брат? Ужель нас Бог оставил? Иль продал нас, поелику рабы?.. Ох, нынешнее время! Мы рещем – вера, суть благочестье древлее! Да еже в верили, случился бы раскол? Нет, брат Аввакуме, ни царь, ни пес его, суть, Никон, ни Лигарид-табашник не раскололи в нас! И я спросить хочу, была ли крепость веры? Увы, увы мне, Аввакум! Вот дьявол и пришел… Что ныне нам творить? Коль небеса не слышат и правит сатана, кому молиться?.. Ох, Господи, прости! Я в ереси погряз, аки лошак в трясине. И сила еще есть, и мощь духовная, но самому не выйти, коли увяз по брюхо. А ты изрек – святой…. Да грешный, непотребный я! Весь в кале, словно шелудивый пес!.. И от сего страдаю поболе, чем от сруба. И не с кем говорить, хоть Лазарь вот он, и душа живая… Егда прослышал, царь отпустил тебя, стал ждать из часа в час. Я притомился от страданий, брат, сомнения закрались…
